Янислав Вольфсон родился в 1953 году в Смоленске. Окончил медицинский институт. Долгое время жил в Ялте, с 1990 года живет и ведет врачебную практику в США. 

Публиковался в начале 1990-х на страницах альманаха «Стрелец», выходившего в Париже, Нью-Йорке и Москве. В 2003 году московское издательство «О.Г.И.» выпустило его поэтический сборник – «Ялтинская фильма» и повесть «Глаз вопиющего в пустыне» (2003).

preambula 

В книге «On Grief and Reason», которую я про себя называю «О горе и уме» в эссе «Памяти Стивена Спендера», И.А. Бродский говорит:

«Люди суть то, что мы о них помним. То, что мы называем жизнью, в конечном счете есть лоскутная ткань, сшитая из чьих-то воспоминаний. После смерти швы расползаются, и у нас остаются случайные, разрозненные фрагменты. Осколки, или, если угодно, моментальные снимки. Кому, как не мне, это знать: в конце концов, я сын фотографа»

Эти слова, одни из последних, написанных И.А. – очерк в последнюю минуту был вставлен в книгу, и ему довелось подержать ее в руках – где-то за месяц-полтора до гибели, потому что поэты всегда гибнут, чтобы не умирать. 

Когда-то, давным-давно, я купил в комиссионке за безумные для меня тогда деньги приемник Панасоник с диапазоном коротких волн 13 метров. На дворе лежал 1982 год, и глушили тогда основательно. Пока сигнал долетал из Турции до улицы Московской, в Ялте, он уже еле дышал. Но на 13 метрах можно было послушать, что уцелевало от «Свободы», хотя и с основательными помехами. Так я услышал однажды ночью, как И.А. читает «Пятую годовщину». Передача была построена так: сначала И.А. читал текст – одним стоном и одной нотой – от «падучая звезда, тем паче астероид» до «скрипи, скрипи, перо, переводи бумагу»… мягкое, почти растворенное в окружающем шуме «р» только ук'ашало это пение без музыки. Потом комментатор читал терцину и пояснял, что автор хотел сказать этим художественным произведением. Великая польза этого приема заключалась в том, что можно было выловить пропущенные и зачерканные треском строки текста...

Я записал, что мог, в полночь, лег, встал в 2 ночи, послушал и записал, что мог, лег, встал в 4 утра, послушал, записал, что мог, лег, встал в 6 утра, послушал, записал, что получилось, уже не лег, а собрался и пошел смотреть больных деток. 

Спустя несколько месяцев я оказался в Москве, и мой друг Андрей Зорин между прочим сказал: «Пойдем-ка в гости к моему приятелю Эдику Безносову. Он, как и ты, большой ценитель И.А., собирает его тексты, и ты там увидишь довольно много интересного... Но до этого надо будет сделать прелиминарные закупки»… и с бутылкой материализовавшегося эвфемизма мы постучались в дверь. Эдик текста «Пятой годовщины» к этому времени еще не видел, и я был неимоверно горд, что смог добавить что-то в его коллекцию, уже тогда довольно солидную. 

В мае 1990 года мы с семьей улетали в Нью-Йорк. Я позвонил Эдику и спросил, не нужно ли чего передать И.А. Расчет у меня был самый шкурный – взглянуть на И.А. – если повезет... Повезло. Эдик сказал, что нужно отвезти гранки первого в CCCР большого тома стихотворений И.А., который он собрал, редактирует и готовит к выходу в Худ.Лите, чтобы И.А. их просмотрел и как можно скорее отправил с оказией назад в Москву. Сам главный редактор издательства Анджапаридзе подписал бумагу, которой удостоверялось, что я существую и мне действительно доверено везти рукопись с собой. Но на таможне никто этой огромной папкой машинописи не заинтересовался...

25 мая мы прилетели, я позвонил, и И.А. сказал, что завтра вечером он свободен, и я могу зайти и занести гранки...

Он объяснил, как дойти до его дома, да я уже был готов, разобравшись по карте, где что...

Медленно, расспрашивая по дороге конных полицейских, я дошел по Гринвич-Вилидж до трехэтажного кирпичного дома. Мортон, 44, цифры спрятались под старинным чугунным фонарем. Жил И.А. «в первом этаже», и попасть туда можно было, с улицы поднявшись как бы на «второй» по широкой каменной лестнице, девять ступенек, порог, звонки квартир слева. Широкая дубовая полированная дверь. Я позвонил в звонок, дверь открылась, и я увидел И.А., стоящего внизу – «Сюда, сюда...»

Первые фразы – как добрались, как нашли, не без труда ли... 

– Кофе хотите? 

– Нет, спасибо.

Насмешливо: – Что, ТОЛЬКО ЧТО ПИЛИ?..

– А алкоголь? 

–  Ну, — говорю, — что касается алкоголя, это, скорее, мне надо Вас угостить...(массандровская Мадера 1940 г., тоже благополучно перенесшая перелет).  

1А

И разговор постепенно начинает раскручиваться, колебаться, вращаться и двигаться вперед... Все, что я записал тогда наскоро, долгие годы ждало своего часа, и множество вещей с тех пор потеряли остроту, стали известны из других источников, и цель этих записок — просто воспроизвести вечерние несколько часов с И.А.  

На столе – прозрачный телефон, на неимоверной длины шнуре, видно все внутренности, и И.А. расхаживает с ним по дому и разговаривает.  (Через пару лет куплю такой же, в память).

Это мой второй день в стране. 

Рассказываю, как какой-то еврей в черной шляпе с длинными пейсами, сидя на полу в JFK, когда мы остановились разобраться на минуту, протянул моему пятилетнему сыну доллар, на котором было что-то написано на иврите (или идише?). Поскольку я ну ничего не понимаю, говорю, – и еще сказал, чтобы мы повели его в школу еврейскую. 

Тут И.А. говорит, чрезвычайно мягко, мне, как ребенку:

– Это совершенно необязательно. 

Несмотря на спокойную мягкость, в этом есть железная непререкаемость.

Говорю, вчера мой старший сын открыл телефонную книгу Квинса, и нашел две или три сотни Вольфсонов. Да во всем Союзе столько нет!

– Да, с Вольфсонами в отечестве не густо…

Мой, говорю, дядя Иосиф (не могу утерпеть, как И.А. внешне походит на него, а в фотографии на балконе – на моего кузена) сейчас единственный (!) директор школы-еврей в Ленинграде.

– Неужели так далеко зашло?

– Да, и давно. Очень давно.

Расспрашивает, как мы прилетели, узнав, что прямиком, подумав… «А я жил в Вене 2 дня, потом поехали к Одену, который и забрал меня с собой».

2. Посвящается Ялте                      

Конечно, разговор о Ялте зашел сразу.

«Остановись, мгновенье, // ты не столь…»

И.А. не помнил ни улицу, ни дом, где он останавливался, сказал только: «На горе где-то...». По роду своей прежней работы на ялтинской «скорой помощи» знавший все улицы, я все пытался угадать, подсказывал, расспрашивал, но так и не добился ничего конкретного...

В Гурзуфе он был дважды – один раз в коровинском Доме Творчества, один раз – на даче Томашевских.

У меня записано, что он снимался в фильме Гр. Поженяна «Оборона», где играл чуть ли не две роли – первого секретаря одесского обкома, Гуревича, и немецкого офицера – в массовке. Я не уверен, снимался ли он в это время в Ялте. 

Проверил: «Поезд в далекий август», Одесская киностудия, 1971; И.А. играл первого секретаря обкома по фамилии Гуревич; потом был по распоряжению сверху переснят крупный план, чтобы лица Иосифа видно не было, но он смутно виден на среднем и дальнем плане.

Однако, это замечательно, если правда – сыграть в одним фильме и фрица, и еврея-коммуниста...

Какое-то время он жил на даче Томашевских в Гурзуфе. Теперь я могу только кусать локти, что не расспросил про это Николая Борисовича, когда он бывал у нас в гостях с Ириной Валентиновной Щеголевой-Альтман.

В «Посвящается Ялте» собственно ялтинских реалий немного – разве что в эпилоге вдруг появится Мемориал. Замечу просто попутно, что в полном собрании английских стихов Бродского это место ошибочно прокомментировано, как памятник ленинскому декрету в Приморском парке... А в двухтомнике «Новой Библиотеки Поэта» сказано, что имеется в виду «мемориальный» дом-музей Чехова, так и хочется поставить вопросительный знак размером с этот дом-музей в скобках. Ни одно, ни другое место с моря не видно. Мемориалом называется архитектурное достижение сугубо революционного назначения, в виде разомкнутого огромного бетонного кольца, облицованного инкерманским белым камнем, и стратегически расположенное на холме Дарсан, чтобы быть видимым отовсюду, особенно с моря; а внутри его, хотите вы этого или нет, горит революционный вечный огонь… Я был на его открытии в 1967 году; нас, восьмиклашек, из школы всех туда погнали, к 50 летию октябрьского переворота…

С равным успехом поэма могла развернуть свой сюжет и в Севастополе, было бы даже более правдоподобно… В Ялте есть театр, но нет, и никогда не было, труппы, поэтому актрисы в городе были только приезжие ...

Зато… «ты не столь//прекрасно, сколько ты неповторимо» вполне исторично приземлилось в ялтинском зимнем пейзаже и отражает его с надежным символизмом...».

У меня осталось ощущение, что И.А. в Ялте просто жил и писал – не похоже было, чтобы он вспоминал какие-то ялтинские имена или реалии, которые бы запомнились и потянули бы за собой разговор.

2А. Горбачев и Горбачев

Перешли к Горбачеву.

Он интересовал И.А. значительно больше. 

«Ахматова говорила: Я из партии Хрущева, раз он всех выпустил…

Так вот, я – из партии Горбачева».

«Природа забастовала...» – сказал он. «Ведь эти старики, столько лет державшие власть,   с  а  м  и  его выбрали... Поняли, наверное, что выхода нет... Собственно, это смахивало на выборы Папы…

Когда вместо самого старого вдруг что-то у них повернулось вот тут, и они выбрали не на пять лет, а на десять. Хотя это смешно – выбрали... А может, решили против своей воли, как бы по воле высшей силы...А вообще-то – это известный вариант... Отдал Восточную Европу за кредиты и башли Запада... Понимал, что торговать-то больше нечем».

«Горбачеву надо было поступить как Диоклетиану. Разделить империю на Западную и Восточную. Смешно: "одна шестая"».

– «Римская Империя времени упадка»?

– Нет, упадок длился четыре века… Смешно: третий Рим превратился в третий мир.

(Тоже ничего против Горбачева не имею. В конце концов, он, а не кто иной, меня выпустил... Сидел бы я сейчас у И.А., если бы не М.С.? Скорее всего, в совсем другом месте.)

3. Бушмилс

Так вот, о выпивке. И.А. наливает мне какого-то/какой-то? виски на дно стакана. Говорит:

– Это самый лучший ирландский виски – от него не дерет горло. 

Пожив в Америке и перепробовав много разных напитков, любительски, но не профессионально, решил, что, на мой вкус, ничего лучше ирландского виски 'Bushmil’  алкоголевары не придумали.   А потом прочитал, что это был любимый напиток И.А. и обрадовался, как будто нашел давно потерянную авторучку...

3А.  Однотонник

И.А. взглянул на рукопись и заулыбался чему-то. «А как получилось, что она к Вам попала?..»

Я рассказал про Эдика. 

И.А. спросил с опаской:

– А он стихи пишет? 

– Нет, – ответил я, хотя не знал точно, просто не хотелось расстраивать хозяина...

– У меня ощущение дежа-вю – сказал И.А. – Такая же ситуация уже была, в 1970-м. Кто-то позвонил, что приехал издалека и привез мне мою книгу «оттуда». И вот точно так же я сидел и взвешивал на ладони свой однотомник...

И.А. подержал гранки на весу...

 – О д н о т о н н и к.

У Льва Лосева на стр. 135:

«Аманда Хайт встретилась с Бродским и Найманом в Москве в сентябре 1970 г. и писала < Джорджу Клайну>, что «Остановку в Пустыне» «в целом все весьма одобрили»и что автор «определенно в восторге от книги». …тут же стал делать исправления опечаток и небольших ошибок».

— Я еще добавлю сюда стихотворений десять-пятнадцать из совсем новых, — сказал И.А., еще держа гранки в руках.

Меньше чем через месяц книжка «Часть речи» вышла в свет в Москве.

4. Юз

Телефон.

– Юз, – говорит И.А. голосом той самой кошки, которая расхаживает поблизости так, что сразу видно, кто  в доме хозяин... Называет он своего собеседника не иначе как  'солнышко', 'лапочка', 'заинька'. Обсуждается 'party’ двухдневной давности. И.А. исполнилось пятьдесят.

Это сборище называется в разговоре 'тайное вече'. И.А. хвастается наличием у него боржома. Тайное вече обыгрывается и обкатывается, пока И.А. не кладет трубку и говорит с видимым удовольствием:

– Юз – это феномен. Метафизический, животный дар... (поскольку И.А. курит постоянно, там, где у меня многоточие – у него затяжка...).

Это позволяет беседе плавно перелетать с одного островка разговора на другой, видимо не связанный с другими. 

– Кенгуру – немного затянуто, надо бы слегка сократить. Он – настоящий гастрОном или гастронОм, так правильнее. Он знает совершенно невероятное количество мест... богатых всевозможными вкуснейшими вещами... 

Приезжает раз в неделю и забивает мой холодильник продуктами... Он невероятный специалист по части продуктов...

5. Медаль за отвагу

Если уловить спокойный ход разговора и настроиться на него, наступает резонанс, и дальше уже разговор, хоть и перепрыгивает с мест на место, это уже никого не волнует...

Как говорится, «из одного профсоюза».

У меня в самиздатском списке его стихов была поэма «Дерево» — и больше я ее нигде напечатанной не видел. Но, мимоходом уточнив авторство, я получил утвердительный ответ. 

Кончились сигареты, И. А. решил выбежать в лавку на углу. 

– Хотите посмотреть? – и он вытащил из центрального ящика письменного стола, валявшуюся там довольно индифферентно среди прочего хлама, коробочку. Открыл – там была медаль, на которой оказался отчеканен профиль человека, совершенно мне незнакомого. Это был, конечно, Альфред, а я ожидал увидеть И.А., иначе – какой же смысл чеканить эту монету?..

В какой-то момент он перечислил русских лауреатов, и в конце добавил совершенно непосредственно, как будто только что об этом узнал, с ребячьей радостью «И я!..». 

6. Фолкнер

Разговор зашел о Фолкнере. Признаюсь, что моя любимая фотография – Фолкнер в пиджачке, стоит вполоборота у входа в амбар – на фоне деревянных стен, усохших досок, лицо без улыбки, худое, седые усы, да и пиджачок какой-то потрепанный – очень частное лицо...  gentleman-farmer… - больше смахивает на Фроста, чем на южанина...

– О, – воскликнул И.А. –  я тоже люблю это фото... А вы не находите, что Фолкнер чем-то похож на Сталина? 

– Скорее, на Хуциева, 

– Ху циев, ноль десятых.

Разговор о русской летней школе в Вермонте.

– А Вы будете в Миддлбери?

Качает головой с заметным, «упаси меня, Боже»

– А где?

– В Цюрихе. Поеду, почитаю лекции, потом, может быть, почитаю немножко стишков. Поговорим о том-о сём.

– Как Faulkner at Nagano…

– ?

– Фолкнер поехал читать лекции в японский университет в Нагано, их потом издали отдельной книжкой, там рассказал о себе и обо всем  остальном огромное количество разных важных вещей…

– Американцы, вообще-то, с комплексами, не ценят его достаточно. Что-то мешает им признать, (их провинциальность?), что Фолкнер – самый значительный писатель. Больше Джойса. Возможно,  с  а  м  ы  й  большой. Вообще. Его блестяще Мика Голышев переводил. Мика Голышев — гениальный человек. Ну, вот пример, приехали писатели. Накупили всего. Едут назад. Юнна Мориц — семь чемоданов. Ну, это Харьков, понятно. Гранин — пятнадцать. А Мика вышел из отеля с тонкой папочкой в руках. Говорит мне: «Девяносто долларов остались. Куда их девать?» Пошли покупать платье его жене. Нет, он совершенно феноменальный переводчик…Лучше Риты Райт, хотя и переводил Лилиан Хеллман. Кстати, что одна стерва, что другая…

– Мика Голышев — мой учитель… (имелся в виду, наверное, английский язык).

6. «Соцстраны» 

<Статья Милана Кундеры в NYT Review of Books “An introduction to a variation”– Январь 1985, ответ И.А. “ Why Milan Kundera is Wrong About Dostoevskij”– Февраль 85го.>

<Лиссабонская конференция  2nd Wheatland Writers Conference – май 1988. Я, во время разговора, «не в теме», как я потом узнал, разговор состоялся, но с большой долей напряжения и взаимонепонимания всех участников. Видимо, это долго не давало И.А. покоя.>

«Потом Таня Толстая … там еще был этот, из Армении, писатель (я: « Матевосян? Армянский Фолкнер?»  И.А.: «А,  д  а …») …меня спросила: «Зачем вы нас...защищали?» 

Он усмехнулся невесело: 

– Я не вас, я свои 32 года защищал. 

В хаосе разговора я признался, какое грандиозное воздействие на меня оказала «Кукушка» Милоша Формана, практически подтолкнув к принятию 'самого главного' решения, и тут И.А. сказал вдруг, но твердо, совершенно убежденно: «Забудьте о Формане! Он чех!» 

До сих пор так и не вполне разобрался, что за этим стояло, но… мне — дороги оба…

7. Возвращение

«У меня есть друг, Дерек Уолкотт, самый лучший поэт, из тех, кто пишет сейчас по-английски». Это имя я слышал впервые. «Он тоже давно не был на родине, он с одного из островов Тринидад и Тобаго уехал, наверное, двадцать лет назад. Недавно мы с ним поехали куда-то, где собрались его одноклассники, посидеть, поговорить…Это было очень странно… Он говорит, ну что я поеду назад сейчас?.. тех же ребят, искавших работу двадцать лет назад, наверное, увижу и сейчас, ищущих работу, сидящих в тенечке и обсуждающих вчерашние новости. 

«Ну, то есть странно… Возвращаться?.. нет, это ни к чему… Это не получится»

Дальше, с болью: «Как это возможно?.. Это все известные варианты».

Фраза про известные варианты повторяется много раз за вечер, в разном виде, «это все — лишь варианты… а они уже давно известны».

«Вернуться, побыть, а потом – что? Снова уехать? Второй раз всех бросить?»

В каком-то месте И.А. сказал: «Эмиграция – это выход на орбиту». 

– Если замедлиться в движении, можно запросто «упасть»…

Он кивнул.

9. Т.С. Элиот

Об Элиоте:

«Он… похож (внешне?) более всего, как ни странно, на Заболоцкого».

 Рассказывает такой апокриф:

«Году в семнадцатом, когда он работал клерком, его приятель застал его в известной депрессии. 

– Не могу ничего, – жаловался Элиот. – Прихожу по вечерам, кладу перед собой лист бумаги, часами гляжу в стену, и — ни-че-го!.. 

Приятель пошел к знакомому психоаналитику посоветоваться.

Рассказал, кто такой его друг, и что именно его беспокоит. 

Психоаналитик возмутился: «Cкажите Вашему другу, чтобы он не думал, что он Господь Бог».

– Вариантов мало, – все время повторяет И.А. – Как из коровы не выдоить больше двух, ну, двух с половиной, литров молока, ну, просто вымя больше не даст. 

Еще об Элиоте:

«Сначала я его не переводил, потому что мне казалось, что я недостаточно знаю язык. Потом, когда овладел языком, стало уже как бы неинтересно… Но на самом деле, дело не в этом. Он небольшой поэт. Очень много оговорок. Всю речь тратит на то, чтобы оговориться, как бы его не поняли неправильно.

– Это типично английские штучки, <хотя>, нет, если типичные, то разве что типичные судебные адвокатские английские штучки. Но это все просто маскирует неуверенность в себе, он скрывал ее. В разных его вещах это видно по-разному. В «Четырех квартетах» в наименьшей степени, в «Кошках» в наибольшей, но это так».

«Элиот – небольшой поэт. Элиот плюс Оден – большой поэт».

Я в этот момент не понял, о чем речь, но запомнил дословно.

Этот его небесспорный тезис я потом нашел в одном из его интервью.

«Ваше поколение лучше нашего. Вы лучше образованы, потому что нам все приходилось выдирать самим, зубами, по крохам»

«Мне надо выйти за сигаретами», не здесь ли я пробормотал:

 «… мы уходим мы уходим как уолт уитман и у х оден…»

«Чье это?» с ухмылкой спросил И.А. Как тут было не признаться.

«Замечательно». Во как, граждане мои товарищи. 

Три года спустя я увидел: «…и У.Х. Оден вино глушил» в стихотворении про Искию, и тайно обрадовался этому как бы привету.

9A

Про Искию, где Оден жил много лет, он сказал: «там только немцы, одни немцы, там все дети – немцы»

10. Французская булка

«Помню отмену карточек. Мне купили французскую булку. Вот тетка и мать сидят и смотрят, как я ем французскую булку.

После войны – мало народу. Потраченные сверх возможного 40 копеек – проблема в семейном бюджете»

11. Коричневый мерседес

 – А где Вы остановились? 

– В Квинсе, у однокашников отца, Льва Ланда и Муси Неймарк, вы же знакомы с ними, а с их сыном Борей еще и по Анн Арбору.

– Да, да, конечно, Боречка, а где он сейчас?

– Он живет в Миссури, насколько я знаю…

– Вы знаете, я вас отвезу…

Я и не думал сопротивляться.

– Пойдемте, нужно будет взять машину.

Уже совсем перед выходом я достал из сумки драгоценность, которую мне привезла жена из Лондона за месяц до этого, «Less Тhаn One».

И.А. надписал: «Славе Вольфсону с нежностью и признательностью, 26 мая 90г. Нью-Йорк, Иосиф Бродский».

По дороге говорил о том, как любит ездить, и когда едет в колледж, любит двадцатую дорогу, идущую через всю Новую Англию, это дольше, но зато виды …

Он зашел в гараж, его коричневый, очень, я бы сказал, заезженный, мерседес стоял почти у выхода, и мы все втроем с его дамой на этот вечер помчались по вечернему майскому пустому субботнему Манхэттену вверх по Шестой авеню. На первом же светофоре к окну подошел чернокожий человек, и И.А. отдал ему купюру.

На втором произошло то же самое, но И.А. открыл окно и сказал: «I was harvested already», и не только этот человек, но и я сразу все понял, потому что слово урожай, как одно из ключевых в советской школе, мы учили с пятого класса.

Потом, через тоннель, в Куинс…. В Куинсе И.А. несколько раз останавливался, спрашивал направления у прохожих, потом просто заехал на заправку и зашел вовнутрь, узнать поточнее.

Когда мы прикатили к дому, перед гаражом был запаркован автомобиль. «Пойдите взгляните, откуда он», сказал И.А. «На номере должен быть написано, из какого штата». Я вылез и прочитал: Миссури.

Из дома вышел Боря Ланда, красивый, как шейх, высыпали все, кто еще не спал, и начались восклицания, обнимания и бессвязные восторги со всех сторон. Моя жена и сделала эту фотографию.

12. Фотопортрет в ушанке

– А какие у вас планы? — в какой-то момент спросил И.А.

– Мы планируем приехать в Висконсин и там, в маленьком городке осесть… посмотреть, какой будет расклад. 

– Это хорошо, – сказал И.А. – Здесь, в Нью-Йорке, вам с семьей будет очень трудно… в деревне, в глуши, у вас шансы значительно лучше.

– Звоните, рассказывайте, как у вас дела пойдут, – сказал он на прощание. 

В середине июня, в день рождения, я решил сделать себе подарок и позвонил. Иосиф снял трубку. Я рассказал о его портрете в ушанке, который сделал Ирвинг Пенн. Накануне, в гостях, я увидел эту фотографию. 

– Я это имя слышу с детства, – сказал И.А. 

Мой отец, фотограф, ценил его необычайно, рассказывал мне о нем еще там. Когда Пенн сделал мой портрет, я послал его отцу. Ну, не знаю, какое это на него произвело впечатление, но я думал… вот, меня сам Пенн сфотографировал. Отец мне ничего по этому поводу не говорил. 

Спросил, как мы устроились. «Старайтесь подольше держаться в туристическом восхищении от всего, что будет с вами происходить», сказал И.А. «Во-первых, это не самый худший взгляд на окружающий мир, во-вторых, поможет вам выжить».

Так и случилось.

13.  Сноска петитом, которую можно не читать

Я тоже, если хотите, сын фотографа; два слова, откуда я взялся. Я родился в Смоленске, куда потом вернулся на годы учебы в мединституте, но все остальное время прожил в Ялте. Мой отец, Беня, Бениамин Борисович, вернулся после войны в Гомель с тяжелым челюстно–лицевым ранением и работал фотографом в артели инвалидов, пока не уехал в Ленинград учиться в университете. На ялтинской шестиметровой кухоньке, где кофе варили крепкий, а разговор вели свободный и открытый, много лет был как бы неофициальной филиал дома творчества в Ялте, куда весной или осенью сбегали все, кто только мог, из слякотной Москвы или промозглого Ленинграда, приходили и уходили московские и ленинградские писатели, поэты, драматурги, огласил бы – пожалуйста – весь список, но там почти сотня имен. 

Он много фотографировал своих знакомых и друзей. Почти на всех фотографиях – улыбка в кадре, причем видно, что не по просьбе, а само произошло… 

Этому было одно объяснение – человеческие качества моего отца, человека редкого обаяния, остроумия и доброты, прошедшего фронт, плен, увернувшегося, и не раз, от объятий смерти, и негласно, но так ощутимо радовавшегося жизни, что это сразу становилось очевидным всем, кто обменивался с ним чуть больше, чем парой слов.

14. «Удивительное великодушие судьбы»

За пару лет до этого, сидя на ялтинской набережной с Е.Б. Рейном, я безостановочно расспрашивал об И.А. Он сразу сказал: «Да, есть целый ряд людей, которые считают Бродского великим поэтом, поэтом номер один, но…». И вот тут я не помню, что шло дальше, потому что я сам не только так считал, но и не встречал еще никого, кто бы считал иначе. 

От него я узнал и адрес И.А., и телефон его секретаря Марго Пикен, и долго вынашивал план написать И.А, и спросить про его дни в Ялте, и, как ни наивно это ни звучит, вякнуть «о вреде табака», но так и не набрался смелости.

За тридцать лет об И.А. рассказали все, что можно было, и что было нельзя.  Нередко те самые люди, кого он прославил самим фактом своей дружбы с ними как-то ухитрились наговорить столько гадостей, измышлений и выплеснуть столько грязи, что странно, как можно было провести с ним столько времени рядом, и не почувствовать, что масштаб этого не-понимания может сравниться только с масштабом его дарования, столь же редкого, сколь и огромного, тех открытий, которые он сделал в совершенно особой области человеческой деятельности, русской поэзии. О его характере и человеческих свойствах тоже написано достаточно. Ничего не хочу доказывать; мой опыт был случаен и краток; но это не значит, что он может быть автоматически выброшен в окно. Хотел показать такого И.А., которого досталось видеть мне, чужаку, незнакомцу, шальной пуле, в течение нескольких вечерних часов. Возможно, мне просто повезло попасть в главу «Бродский в хорошем расположении духа». Но вот и свидетельство об этом. И те вещи, которые невозможно передать, начиная от трансцендентного «в присутствии гения», как бы ужасно и неприлично это ни звучало, и кончая чем-то осязаемым даже тридцать лет спустя, теплота, обаяние, ум, доброжелательность, внимание и уважение к случайному и совершенно незнакомому ему человеку — все то, что ожидалось сжившемуся с его строчками к той поре уже лет двадцать пять, все воплотилось в реальность, да еще и с лихвой. 

«И я действительно считаю, что мне очень повезло. Это не просто везение, а удивительное великодушие судьбы».

Нет, это нам повезло, что можно снять с полки книжку со «стишками» и прочесть строки, которые ни исчезнут никогда.

Пока мрамор сужал его аорту, его голос расширял ойкумену, пренебрегая пространством и заговаривая время.

Говоря иными словами, даже, когда нас уже не будет, речь, частям и целому которой он служил верой и правдой, сдержит данное слово, и сохранит его навсегда.