Издательство Corpus представляет книгу Майкла Газзаниги «Истории от разных полушарий мозга. Жизнь в нейронауке» (перевод Юлии Плискиной и Светланы Ястребовой).

Майкл Газзанига, один из самых авторитетных нейробиологов XX века, рассказывает о своей фундаментальной работе по изучению невероятной пары — правого и левого полушарий. Один из отцов когнитивной нейронауки описывает, как зародилась революционная теория расщепленного мозга, когда правая и левая его половины после разъединения начинают функционировать независимо друг от друга и проявляют совершенно разные умения. Газзанига убежден, что популярное представление, будто наука делается гениями-одиночками, неверно. Его истории показывают человеческое лицо науки: ею движет дружба, она результат многочисленных социальных взаимодействий между самыми разными людьми, зачастую происходящих вне стен лабораторий и кабинетов.

Предлагаем прочитать фрагмент книги.

 

Первые шаги в неврологической клинике

В конце концов я связался с медицинской школой Нью-Йоркского университета, надеясь поработать с пациентами, страдавшими неврологическими расстройствами, например тотальной афазией — когда из‑за повреждения левого полушария люди не могут говорить и понимать речь. Мне многое было неясно с этим крайне тяжелым состоянием. В чем тут дело — неповрежденное правое полушарие не может компенсировать работу левого или плохо продуманы тесты для оценки речевой функции? Мне не давали покоя психологические концепции Леона и Примака.

Оказалось, в Нью-Йорке не так‑то просто подать запрос на работу с пациентами. Каким образом? Где? Кто говорит? Когда? Чтобы урегулировать формальности, надо представить тщательно составленный план исследований. Но мне опять повезло. В медицинской школе Нью-Йоркского университета существовала легендарная нейропсихологическая[1] группа; некогда ею руководил Ханс-Лукас Тойбер, пока не перешел в Массачусетский технологический институт, где возглавил направление когнитивной психологии. Поскольку его уже не было, я встретился с тогдашним заведующим неврологическим отделением — и ничего не добился, выяснив лишь, что нейропсихология его точно не интересует, а про Тойбера он якобы едва ли слышал. Однако, как я уже сказал, мне повезло: меня свели с Мартой Тейлор Сарно из Нью-Йоркского университета, специалистом по афазии, и исследовательский проект был запущен. К тому времени я уже знал, что в Нью-Йорке любое событие обрастает некой историей, одна из них мне запомнилась.

Был День благодарения. Мне позвонили и предложили приехать в университет, чтобы провести тесты с пациентом. Тогда у нас уже была машина, и я отправился на ней в медицинский центр на Первой авеню. Сейчас медцентры оставляют для своих врачей длинные полосы на улице под парковку, а отличить машину врача от прочих в Нью-Йорке легко по особому знаку на номерах. В обычный рабочий день ни один человек ни за что не припарковался бы там, не имея такого знака, который дает это право. Но в День благодарения на стоянке не было ни одного автомобиля. Я торопился, поэтому оставил свою машину на обычно недоступной площадке и пошел к пациенту. Всё было хорошо, пока я не собрался ехать домой. Меня ждала свежеотпечатанная штрафная квитанция за неправильную парковку. Чушь какая‑то, я жутко разозлился. Вообще‑то я в свой выходной проводил медицинское обследование, можно сказать, ради блага человечества. Я решил оспорить штраф и разослал в городские инстанции письма со всеми этими соображениями.

Недели через три мне позвонили на работу. Это был полицейский чин, ответственный за парковку в Нью-Йорке. «Знаете, док, мы получили ваше письмо и полностью с вами согласны, — сказал он. — Ваш штраф аннулирован и забыт». Отлично, ответил я, и он добавил: «Послушайте, док, вы ведь преподаете в Нью-Йоркском университете, да?» Верно, сказал я. «Вот что: там учится моя дочь. Окажите мне услугу. Мне хотелось бы, чтобы она могла обратиться к вам, если у нее возникнут проблемы, вы не против?» Ничего себе! Я действительно в Нью-Йорке — здесь все извлекают выгоду изо всего.

Еще в Санта-Барбаре Примак перешел от изучения мотивации к исследованиям психической организации шимпанзе, для чего обучал их элементарным коммуникативным навыкам. Его очередная революционная работа имела бы непосредственную практическую ценность для пациентов, перенесших левосторонний инсульт. И вновь наша идея была проста: после инсульта пациент с поврежденным левым полушарием сохранял полноценное правое, которое при правильно подобранных упражнениях могло бы научиться в какой‑то мере компенсировать дефекты левого полушария. Мы с Дэвидом думали об этом до моего отъезда на восток. Почему бы не попробовать обучить пациента с афазией, как шимпанзе Дэвида, своего рода метаречевой системе и таким образом добиться от здорового правого полушария неких примитивных коммуникативных реакций? Возможно, мы нашли бы новые, ранее неизвестные способы коммуникации с этими измученными пациентами, в большинстве своем утратившими речевую функцию.

Само собой, о возможностях изолированного правого полушария я знал всё. Мы пять лет посвятили тому, чтобы правое полушарие пациентов с расщепленным мозгом справлялось не только со зрительно-моторными заданиями вроде теста на складывание кубиков. Как мы знали, иногда правому полушарию удавалось даже прочесть простые существительные, хотя имелось мало данных о том, насколько эффективно правое полушарие оперирует символами. Вдохновленные результатами работы Примака с шимпанзе, мы решили проверить эту идею и на людях. Если обезьяны способны усвоить простую систему символов, почему то же самое не сможет сделать неповрежденное правое полушарие?

Успехи Примака с шимпанзе внушали оптимизм. Он весьма изящно доказал, что животные могут находить подобные фигуры и конструкции. Примак заключил, что животное способно судить о сходстве или различии двух предметов, совсем не понимая их взаимосвязи. Вот как он это описал:

Сходство/различие — это не соотношение объектов (А идентично А, А отличается от В) или их свойств, а соотношение соотношений. Например, рассмотрим связи между АА и ВВ, CD и EF с одной стороны и АА и CD с другой. АА и ВВ — частные случаи чего‑то одного, они соотносятся как «одинаковые». CD и EF — частные случаи разных вещей и, следовательно, соотносятся тоже как «одинаковые». АА — это пример «сходства», а CD — пример «различия», они соотносятся как «различные». Эти рассуждения закладывают основу для того, чтобы шимпанзе выучили слово «одинаковый» как АА и «отличающийся» как CD. Выучив эти слова, шимпанзе сами находили простые аналогии между сходными отношениями — как физическими (маленький кружок соотносится с большим кругом точно так же, как маленький треугольник с большим треугольником), так и функциональными (ключ соотносится с замком точно так же, как консервный нож с консервной банкой).

Что ж, очень интересные рассуждения. На первый взгляд, у пациента с серьезными речевыми расстройствами не слишком много общего с шимпанзе. Пришло время провести эксперименты. И мы вместе с моей новой студенткой из Нью-Йоркского университета Андреа Веллетри-Гласс и Примаком, тогда еще остававшимся в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре, взялись за дело. Самолеты, телефоны и факс помогли нам организовать работу. Мы внимательно обследовали нескольких пациентов и обнаружили, что те из них, у кого возникла значительная афазия из‑за поражения левого полушария, в той или иной степени всё же смогли обучиться искусственному языку, который успешно освоили шимпанзе. Иными словами, мы думали тогда, что у части пациентов незатронутое правое полушарие способно мыслить по крайней мере на уровне смышленой обезьяны.

Мы полагали, что в этих экспериментах правое полушарие осуществляло когнитивную деятельность. Для некоторых пациентов с обширным поражением левого полушария это была единственная логическая возможность. Вместе с тем другое исследование, проведенное нами в Нью-Йоркском университете, подрывало нашу веру в то, что правое полушарие способно решать хотя бы простые задачи. Я имею в виду явление слуховой вербальной агнозии, «глухоты к устной речи», то есть неспособность понимать услышанные слова. Пациенты с этой патологией могут читать и понимают слова, которые видят, но не понимают того, что им говорят. Причина — специфическое поражение левого полушария. Ладно, сказали мы. Но у тех же самых пациентов осталось работающее правое полушарие. Почему бы ему не прийти на выручку, чтобы понять устную речь? Ведь хирургически отделенное правое полушарие у некоторых пациентов с расщепленным мозгом воспринимает слова на слух. Не забывайте, что в те времена у нас были весьма упрощенные представления о работе мозга.

Вскоре появился пациент, на котором мы могли проверить свою идею, — и это в очередной раз доказало огромную пользу практики в нейропсихологических клиниках, где различные травмы предоставляют ученым богатейший материал для исследований устройства мозга.

Пациент У. Б., топ-менеджер одной компании, перенес инсульт с загадочными осложнениями. Он свободно читал, писал и успешно проходил аудиометрию (проверку слуха), но не понимал того, что ему говорят. Когда ему показывали карточку с напечатанным словом «нож», он мог его произнести, написать и найти в мешке нужный предмет среди многих других. Однако, если кто‑то произносил слово «нож», он реагировал так, будто ничего не понимает. Это воспроизводилось раз за разом во всех тестах на протяжении всей его жизни. Такое простое наблюдение полностью противоречило тому, что мы ожидали увидеть на основании результатов наших исследований расщепленного мозга. Мы подумали, что, вероятно, наши гипотезы о речевой функции правого полушария чересчур обобщенные и расплывчатые. Мы не сомневались в том, что у Н. Г. и Л. Б. правое полушарие в какой‑то мере обладало способностью понимать язык, но, возможно, это было не правило, а исключение. Возможно, и оптимистичное заключение о том, что пациенты с тотальной афазией способны достичь уровня шимпанзе в поиске простых аналогий, — тоже лишь иллюзия. Возможно, эту сугубо когнитивную задачу на самом деле решают неповрежденные участки левого полушария. И вообще, возможно, у большинства людей способности к языку заключены только в доминантном полушарии. Минуло полвека, а нас до сих пор мучают вопросы в этой сфере.