Концепция Оуэна Лавджоя — одна из самых известных, популярных, оригинальных и заметных концепций происхождения человека. Стараниями отечественных просветителей она, конечно, не стала непререкаемой истиной, но всё-таки уже подозрительно близка к незыблемости.

Эволюция нас с вами в изложении Лавджоя выглядит (если говорить очень упрощенно) следующим образом: стартует она, видимо, со всеобщего разнузданного промискуитета. Посмотрите на наших ближайших родичей системы бонобо — вот примерно такими же похотливыми и не очень-то целомудренными были и наши древние пращуры, когда только отделились от предков тех же бонобо и шимпанзе (кстати, ещё где-то в течение миллиона с небольшим лет после разделения этих ветвей мы с нашими родичами эпизодически скрещиваемся, что и не удивительно — делов-то). В общем, все старательно предавались свальному греху, пока наши ушлые прадеды — бета-самцы — не изобрели стратегию «секс в обмен на продовольствие», и тут завертелось. Самки-прабабушки сразу «смекнули», что чем больше секса, тем больше продовольствия, а раз так, то они быстро перешли к скрытой овуляции, чтобы коммерчески подкованные самцы, не дай макаронный монстр, да скворчат его фрикадельки, не догадались, когда именно секс стоит покупать, а когда ресурсы лучше потратить на более перспективную в плане производства потомков личность или вообще употребить самостоятельно (лишние калории в те далекие времена вообще-то были редкостью). Поскольку, как бы наши пращуры мужеска пола ни старались, силы и ресурсы у них были ограниченными, постепенно стратегия «секс в обмен на продовольствие» привела к формированию устойчивых брачных пар и, в конце концов, семейных отношений, нравственных скреп и всего вот этого. В ходе развития древних сексуально-экономических отношений, ко всему прочему, наши прадеды совершенствовались в прямохождении, чтобы больше и эффективнее перетаскивать съестные припасы своим обожаемым партнершам. Я, конечно, заметно упростил, но примерно так всё в изложении Лавджоя и выглядит.

Вроде бы всё логично и основывается на проверяемых, более-менее достоверных данных. И всё-таки есть, как мне кажется, в теории Лавджоя один крайне уязвимый момент. Если самки привлекали самцов, рассчитывая на получение пищевых ресурсов, то они должны были бы не скрывать овуляцию, а симулировать её признаки. Конечно, это затратно, но ведь должно же окупиться, если действительно дело в привлечении и удержании ресурсодобывающих самцов.

При этом часть признаков, которыми природа наделила женщин, всё-таки не так уж благополучно укладывается в представление о том, что должно красноречиво свидетельствовать о немедленной готовности к размножению. Скажем, молочные сосцы человекообразных приматов действительно набухают во время овуляции, но те перманентно масштабные, просто-таки огромные молочные резервуары, которыми обзавелись самки человека, по скромным обезьяньим размерам всё-таки нечто из ряда вон выходящее и скорее уж напоминают груди уже кормящих самок (как минимум самок, готовых вот-вот разродиться). Достойный ответ крайне масштабным, по меркам тех же высших приматов, мужским пенисам, но зачем? Такое уже не очень-то должно привлекать самца, стремящегося размножиться здесь и сейчас. Нет, самцов человека, я не возражаю, привлекает, но тут сказываются, миллионы лет эволюции — дело привычки.

Конечно, это забавный и на самом деле более чем спорный аргумент против: в конце концов, предки современных павлинов тоже едва ли могли вообразить, какими интересными украшениями обзаведутся их пышнохвостые правнуки. Шаг за шагом, от одного поколения к другому, на миллиметр больше — и вуаля: имеем пушногрудых дам в одном случае и пышнохвостых самцов в другом. Не факт, что они произвели бы большое впечатление на потенциальных партнеров, появись сразу в готовом виде в в момент, когда тенденция только начинала нарастать.

Это так, и всё же каким образом самка, которая не показывает признаков овуляции (а демонстрирует, скорее, признаки полной неготовности вот прямо сейчас забеременеть), оказывается в более выгодном положении, чем самка, у которой какие-никакие приметы перспективности на предмет размножения всё же видны? Зачем на неё вообще тратить время, сперму и главное — что-то питательное? Возможно, потому что никаких других самок вокруг и не осталось. Но, минуточку, это означает, что признаки овуляции должны были исчезнуть до того, как стратегия «секс в обмен на продовольствие» стала мэйнстримом.

Полагаю, скорее всего, так оно и было: у тех же бонобо у части самок овуляция скрыта. Кроме того, у бонобо господствует зверский матриархат, в основе которого лежит нежная любовь между самками сообщества. Впрочем, сколь бы тесные отношения ни связывали самок бонобо, свои гены ближе, поэтому в интимную жизнь не очень высокоранговых самок и тем более всяких там самцов, дабы обеспечить максимальную производительность своему собственному потомству, матриархи бонобо вмешиваются крайне охотно. При этом явно наличествует конфликт интересов. Для низкоранговых самок вообще-то выгодно спариваться не только с мамиными сынками: неплохо иметь сексуальные контакты разнообразные и обеспечить потомству разные гены.

Вы задумывались, почему женщины во время секса издают столь душераздирающие звуки? Ну, допустим, как и самки бонобо, наши прабабушки, вступая в однополые связи с высокоранговыми самками, повышали свой социальный статус и старались оповестить об этом всю округу (особенно наиболее статусных самок). Допустим, когда сексом занимаешься со статусным самцом, орать тоже имеет смысл, с примерно теми же целями — оповестить округу о происходящем и привлечь ещё пару-тройку потенциальных партнеров. Уточню, дело не в том, что оргии — это приятно, весело и помогает разнообразить генетический материал. Свальный грех — всё-таки не такая частая вещь, даже в мире приматов, а вот провести несколько относительно оперативных спариваний в течении дня — это всегда пожалуйста. Кстати, привет нашим мужским грандиозным пенисам, да ещё с внушительной головкой (чем не лопаточка для выгребания спермы предшественника из закоулков репродуктивной системы партнерши?). И способности к долгому сексу и медленному достижению оргазма — тоже вещь полезная: чем дольше длится соитие, тем с большей вероятностью семя предшественника будет успешно извлечено. Вернемся, однако, к самкам древнего проточеловечества. Им выгодно разнообразить свою интимную жизнь, при этом неплохо бы, что бы тебя не шпыняли каждый раз, когда ты пытаешься организовать секс с кем-то «неправильным»: зачем этот стресс и волнение — плохое самочувствие и регулярные тумаки не способствует ни выживанию, ни успешному зачатию. В ещё большей степени этих внезапных тумаков хочется избежать самцам.

Это с одной стороны. С другой, в бонобообразном сообществе и доминирующим матриархам не очень с руки следить за всем происходящим вокруг: в конце концов, если у вас под каждым кустом то и дело кто-то предаётся плотским утехам, за каждым и каждой не уследишь. Можно, однако, сконцентрироваться на наиболее важном: на отслеживании готовых к спариванию, овулирующих низкоранговых самок и оберегании их от притязаний неправильных самцов. И вот тут как раз скрытая овуляция, да ещё в сочетании с выдающимися молочными железами, демонстрирующими полную непригодность к беременности, выглядит очень даже актуальной. Самки со скрытой овуляцией становятся совершенно невидимыми для чадолюбивых матриархинь и матриархесс и получают явные преимущества при зачатии потомства: и много партнеров (которые не стремятся получать тумаки) и никаких нагоняев — сплошная благодать.

Я, к сожалению, не могу привести ссылку, так как на материал наткнулся в инстаграме журнала «Наука и жизнь», но это всё-таки авторитетный журнал, так что, надеюсь, информация верна. В инстаграме журнала сообщалось: сравнительно недавнее моделирование показало, что действительно скрытая овуляция может развиться как способ избежать ненужных конфликтов между самками. Надо оговориться: поскольку я не знаком с материалом как таковым, я не знаю, рассматривается ли в моделировании вариант развития, начинающийся от условно близкого бонобо, или же от близкого шимпанзе, у которых высокоранговые самки хотя и не так рьяно, как самки бонобо, опекают свих дитяток, но тоже не радуются, когда низкоранговая шелупонь спаривается с кем хочет. Однако, как мне представляется, в случае такой отправной точки шел бы отбор и на устранение излишне громкого секса: в ситуации, когда любые проявления сексуальной активности связаны с возможностью зачатия, подавляться будут, мне кажется, также все. Напротив, в случае варианта, близкого к бонобо, когда секс сам по себе — занятие более чем обыденное и тривиальное, проявление сексуальной активности как таковой внимания не вызывает и отбор на избавление от воплей не идёт. Примерно это мы и видим (вернее, слышим и не видим) у современной женщины: секс громкий, овуляция скрытая.

Раз меньше конфликтов — лучше жизнь и успешнее сообщество в целом.

Однако по какой причине матриархат стал столь суров, что довел всё женское население до скрытой овуляции? Мне кажется, ответ и на этот вопрос найти не сложно. Когда выгоднее всего вкладываться в производство внуков и внучек? Тогда, когда ничего иного уже не остаётся: когда произвести собственно ребенка уже не получится. Человек имеет интересную особенность: жизнь женщины длится ещё много лет после того, как она утратила способность рожать детей. Зачем это нужно? Затем, что при нашем человеческом сверхдолгом детстве иначе потомство не воспитать, приходится переключаться с производства детей на воспитание внуков (и на помощь в их производстве). А почему у нас такое сверхдлинное детство? Потому что у нас большой мозг, требующий долгого развития, и сравнительно узкий, приспособленный для прямохождения таз.

Не стратегия «секс в обмен на еду» приводит к развитию прямохождения: во многом дело обстояло, видимо, прямо противоположным образом. Уже достаточно крупный и пластичный мозг в сочетании с медленно идущим приспособлением к прямохождению приводят к необходимости коллективной заботы о потомстве, развитию менопаузы у пожилых самок и, как результат, к усилению с их стороны контроля за спариванием самок низкоранговых. Последнее же вело уже к распространению скрытой овуляции. А дальше, поскольку определить, когда именно у самок овуляция, было той ещё задачей, самцам потребовалось постоянно стимулировать их к спариванию — значит, конкуренция за самок среди самцов возросла. Потенциально способных к продолжению рода самцов теперь несколько больше, чем самок, и стратегия продовольственного подкупа потенциальной партнерши начинает работать всё лучше. А вот применение физического воздействия по отношению к другим самцам в мире, управляемом самками, могло быть и не особенно эффективным, поскольку высокоранговые самки всегда могли принять сторону поколачиваемого (особенно если состояли с ним в близком родстве или получали от него ощутимую материальную помощь). Кулаки (вернее клыки) в таком случае — не очень-то метод, а вот подкуп — метод. Кстати, само по себе сочетание прямохождения и крупного мозга могло быть чревато. Человеческий детеныш (он же ребёнок) рождается хоть и фактически недоношенным, но очень крупным, при узком тазе это чревато повреждениями и всё-таки высокой смертностью среди рожениц. А это может вести к дополнительному дисбалансу между способными рожать женщинами и готовыми оплодотворять мужчинами. Конечно, действительно сильно это могло начать сказываться гораздо позднее, когда человеческий мозг развернулся в полной мере, а не во времена каких-нибудь ардипитеков, или кто там у нас ещё первый на очереди в предки, но тем не менее и это сказывалось. К тому же если добывание ценных пищевых ресурсов было сопряжено с определенным риском (а оно могло быть сопряжено — см. об этом далее), то стратегия «секс в обмен на продовольствие» избавляла женскую половину наших предков от необходимости часто сталкиваться с этими рисками, сохраняла и без того немногочисленных фертильных самок. Даже наоборот, это сокращало численность самцов, несколько ослабляя прямую конкуренцию между ними и конфликты внутри группы.

Сложность выращивания детенышей с крупным мозгом — необходимость долгого воспитания и проблема поисков ресурсов из-за сопровождающих детенышей — уже сама могла подталкивать самок благосклоннее относиться к поставляющим пищу самцам.

Проституция на сегодня кажется довольно малораспространенной в мире животных, подкуп самок используют некоторые членистоногие, которые потенциально сами могут оказаться пищей своих избранниц. Это, впрочем, явно не случай крупного примата: поколотить, может, и поколотят, но уж точно не съедят. Однако за систематической проституцией замечены самки пингвинов адели (Pygoscelis adeliae), и причиной их склонности к оказанию сексуальных услуг служит именно нехватка ресурсов для производства потомства. В случае с пингвинами — камней для устройства гнёзд, достаточно высоких, чтобы их не подтапливало во время хоть и сурового антарктического, но всё-таки лета.

Пингвины Адели. Фото: Mark/Flickr

Я сомневаюсь, что кулинарный подкуп наших прабабушек так уж прямо вел к созданию прочных семейных пар. Мы ведь и до сих пор видим, что мужчины, в среднем, несколько крупнее женщин во всех популяциях, да и вообще у нас явный половой диморфизм: мужчины отличаются повышенным оволосением лицевой поверхности, более низким голосом и т. д. Это (половой диморфизм) характерно скорее для полигамных (в том числе гаремных), а не моногамных существ. Более того, у некоторых древних австралопитеков разница в размерах между самцами и самками (или уже можно говорить о мужчинах и женщинах) была заметно больше, что, видимо, говорит действительно о гаремном образе жизни.

Возможно, от матриархального промискуитета сексуально-продовольственный обмен вел наших предков именно к гарему, пока, на ранних этапах эволюции, древним мачо хватало сил и ресурсов обеспечивать свои относительно обширные семьи съестным. Конечно, и это не факт: у тех же бонобо в разных группах используются различные стратегии охоты: одни предпочитают добывать пропитание строго в индивидуальном порядке, другие охотятся сообща. Если охоту и банальный грабёж окружающих хищников наши пращуры вели коллективно, то и последующее предложение хавчика дамам сердца также должно было происходить в компании коллег-добытчиков. Это не очень способствует созданию гарема, скорее — некоей формы группового брака.

Как именно предки добывали престижное пропитание, установить сложно, однако, скорее всего, первоначально, когда к охоте они были ещё мало приспособлены, стратегия «отнять (у какого-нибудь подходящего крупного хищника) и поделить» вполне действовала. С самых первых шагов нашей эволюции от нечеловеческих человекообразных в сторону человека, в будущем разумного, мы тут же начинаем влиять на крупных африканских хищников. Рядом с нами крупным хищникам сразу стало довольно скверно. И чем далее мы эволюционировали в человеческую сторону, тем африканским плотоядным становилось хуже и хуже. В результате, в сравнении с тем, что было всего несколько миллионов лет назад, мы имеем сейчас довольно бедную африканскую хищную мегафауну… Произвести это радикальное сокращение мы могли, либо мирно конкурируя и выбивая ту добычу, которая могла пойти в пищу нашим коллегам по хищничеству, либо совсем немирно отнимая у этих коллег заработанное нелегким охотничьим трудом, либо делая то и другое вместе. Можно предположить, что отъём добычи у конкурирующей фирмы был для пращуров делом обыденным. Как раз травоядная мегафауна континента сохранилась всё-таки заметно лучше, чем мегафауна других регионов, куда человек прибывал, уже будучи хорошим охотником: слоны, белый и черный носороги, гиппопотамы, жирафы — животные подобных размеров на других континентах всё-таки до наших дней почти не сохранились. Если бы изначально предки человека были не клептопаразитами, а охотниками, конкурирующими с другими охотниками, то их действия должны были бы сказаться, в первую очередь, на травоядных, а уже через них — на хищниках, мы же всё-таки видим несколько иную картину. Кроме того, в принципе в мире хищников отобрать что-то у кого-то — дело не редкое. Так, пятнистые гиены не стесняются сегодня грабить, например, леопардов, пользуясь своей коллективностью. Ранение, конечно, лишит гиену возможности принимать участие в охоте, но совсем без еды она не останется, а вот для одиночки-леопарда травма, мешающая охоте, может стать фатальной. Коллективизм — надежное средство в помощь экспроприаторам всех видов. Впрочем, напротив, и для обороны от непрошеных товарищей, желающих позаимствовать жирный кусок мяса с вашего стола, жизнь в группе может быть полезна... Практически на всех континентах наиболее крупные хищники не склонны к излишней социальности. Это понятно: прокормить мясом даже одинокого амбала весом в несколько центнеров — для этого требуются огромные ресурсы, а когда архикорпулентные товарищи ещё и собираются кучкой, пропитание найти и добыть становится ещё сложнее. Да, конечно, бурые медведи во множестве скапливаются временами (в период нереста лосося) на берегах рек, но они не ведут совместной охоты, такое собрание — это для них исключительная ситуация, вызванная обилием корма в конкретном месте в конкретное время. Белые медведи, тигры, ягуары, пумы — все они хищники-одиночки. Исключение из этого правила, по большому счету, одно, причем исключение, можно сказать, в квадрате, — это львы. Мало того, что это крупные наземные хищники, ведущие социальный образ жизни, — это ещё и социальные кошачьи. Для кошек же социальность, стайность крайне нехарактерна вообще. И обитают эти странные крупные кошки не абы где, а именно там, где человечество и начало эволюционировать. Конечно, такова современная ситуация: раньше львы встречались и на территории Евразии, но, в общем, их ареал более-менее совпадает с нашей прародиной. При этом распространенный среди львов инфантицид может свидетельствовать о том, что коллективный образ жизни для них — явление, эволюционно сравнительно недавнее и пока с трудом им даётся. Возможно, львиный коллективизм и развивался под нашим непосредственным воздействием: как способ защитить съестное от двуногих грабителей (сегодня, правда, это не мешает африканским аборигенам временами отбирать у львов излишки добычи, но тут уж что поделать: у человека бесспорные интеллектуальные преимущества). Кто не смог противопоставить посягательствам проворных гоминидов никакого коллективизма, тот, преимущественно, вымер.

Всё это — лишь мои предположения, но если такой вот клептопаразитизм для наших предков был характерен, то отъём добычи должен был происходить именно коллективными усилиями, просто потому, что на первых порах, кроме коллективности и умения далеко и метко швырять камни, нам противопоставить хищникам было нечего. А если добыча пищи происходила коллективно, то и обмен на секс полученной еды мог происходить, повторяю, так же в сравнительно массовом порядке (хотя мы, насколько я знаю, и не наблюдаем ничего подобного у современных шимпанзе). Разумеется, это не была единственная возможная стратегия: наш мозг крайне пластичен, он помогает нам приспособиться к самым разным условиям и так же позволял нашим предкам вести себя самыми разнообразными способами, использовать различные брачные и пищевые стратегии. Тот же гарем был одним из довольно вероятных вариантов. И всё же… Скажем, сравнительно недавно обнаруженные в Испании отпечатки следов группы неандертальцев показывают весьма существенное расхождение в численности женщин и мужчин. Ученым удалось идентифицировать следы 14 мужчин и всего 5 женщин. Даже учитывая что пол 6 человек определить не удалось, едва ли все они были женщинами, да даже если и были, диспропорция сохраняется. Если она действительно была столь велика, это не могло не сказываться на семейных отношениях.

Неандертальцы. Реконструкция в Неандертальском музее в Германии. Wikimedia Commons

Впрочем, неандертальцы — это уже почти современность (по палеонтологическим меркам, конечно): тем же испанским следам «каких-то» 100 тысяч лет с хвостиком. До этого наши предки уже проделали большой эволюционный путь. Постепенно сами они становились многочисленнее (что сказывалось на обилии пищевых ресурсов), их мозги — крупнее, а детство — продолжительнее. Всё это приводило к тому, что мужской части сообщества большие женские коллективы снабжать едой становилось всё сложнее, к тому же, как уже сказано, и самих пригодных к размножению женщин было меньше, чем мужчин. Так что постепенно семьи стали несколько менее обширными и более напоминающими моногамные (при участии старшего поколения, конечно).

Ключевым было, как пишут в учебниках, видимо, знакомство с огнём и кулинарным искусством. Именно огонь дал необходимую пищу нашему разуму и нашему мозгу, а значит, удлинил наше детство и ещё более усложнил воспитание (и питание) подрастающего поколения (хочешь гарантировать сохранность своих генов — питай). Содержание гарема и массовый обмен еды на секс стал с этого момента весьма проблематичен (зато обмен еды на секс мог смениться обменом сырой еды на еду, готовую к употреблению). Возможно, измельчение и переработка пищи так же возникли изначально для кормления ещё не окрепших, испытывающих проблему с пережевыванием жесткой пищи детей, взрослые лишь постепенно присоединились, по мере всеобщей инфантилизации, а кормление супруга стало результатом переноса на него родительского отношения. Возможно, первое знакомство с кулинарией (например, сбраживанием мяса) заметно предшествовало знакомству будущего человечества с огнём, и именно самцы с наиболее инфантильными чертами, в частности слабыми челюстями, охотнее участвовали в этом обмене, что и закрепилось в нашем морфологическом строении. Впрочем, это уже требует некоторого отдельного осмысления и, пожалуй, даже отдельного текста (хотя о значении готовой и не готовой пищи для истории человечества и так уже написаны тома). Развивать здесь мои историко-кулинарные гипотезы я пока не буду, но мы и правда выглядим как детеныши обезьян.

На самом деле, это ещё один признак, который можно объяснить гипотезой происхождения человека от предка с бонобообразной социальной структурой и доминированием высокоранговых самок, контролирующих сексуальное поведение самок низкоранговых и опекающих своих детенышей, это и есть наша неотения. Повторяю, действительно, человек выглядит как детеныш обезьяны: у нас мало шерсти, плоские, в целом, лица (за исключением выдающихся, приспособленных к сохранению влаги носов) и т. д. (читайте на эту тему Александра Маркова). Этому были разные объяснения, в том числе что именно не отличающимся изрядной мужественностью (вроде больших клыков) бета-самцам и понадобилась стратегия «секс в обмен на продовольствие» (красавчикам альфам стараться не надо было). Правда, если им не надо было стараться, то куда делись все их признаки? Интересный вопрос, как и то, почему сокращающиеся в количестве альфы не переняли-таки стратегию у хитроумных бет. Думается, ситуация несколько проще. Да и эффективную стратегию «секс в обмен на еду» использовали не слишком мужественно выглядевшие беты, которым было сложнее привлекать партнеров (и которые, возможно нуждались в помощи при переработке пищи). Оговорюсь, привлекательность альфа-самцов также не стоит преувеличивать: гены надо разнообразить, как-никак, и даже недавний эксперимент с баранами (я вновь вынужден сослаться на инстаграм журнала «Наука и жизнь») показал, что самки вовсе не обязательно отдают предпочтение альфа-самцу, а даже наоборот. Да, обмен секса на пищу, скорее всего, сказался, однако наша эволюция в сторону более инфантильного облика, как мне представляется, началась ещё до того, как хитромудрые беты вовсю стали применять товарно-сексуальные отношения. Чем более детски выглядел потомок, тем дольше и охотнее его поддерживали матери-матриархини, в том числе старательно огораживая репродуктивных самок от более мужественно выглядящих конкурентов. Повышенная детскость оказывалась в мире, управляемом матерями, очень даже выигрышной чертой. К тому же, как я уже сказал, неотения позволяла переносить на партнера поведение, ранее обращенное только на детеныша, в частности, кормление переработанной (измельченной, сквашенной, а в дальнейшем и термически обработанной) пищей, что так же оказывалось полезно.

Ещё раз вернусь к важному моменту моих размышлений: обмен секса на еду, как минимум в изложении отечественных сторонников Лавджоя, кажется важным фактором в развитии у будущих людей прямохождения. Самцу нужно таскать еду, значит, надо по максимуму задействовать передние конечности: хочешь не хочешь, а приходится для передвижения использовать только задние. Это так, но, во-первых, наши предки уже были в значительной степени близки к прямохождению, можно сказать «готовились к нему заранее», они использовали для перемещения по ветвям брахиацию: любили цепляться передними конечностями за всё ветвистое и перемещать себя с ветки на ветку раскачиваясь и перебрасывая своё туловище, как снаряд из пращи. Да, конечно, они были не такими ловкими, как гиббоны (которые, кстати, по земле также предпочитают перемещаться на задних конечностях), но всё же последние исследования конечностей предков показывают, что таки да — умели повисеть в своё удовольствие. То, что при этом нашим не столь ловким, как гиббоны, и несколько более массивным пращурам приходилось поддерживать себя и задними конечностями, опираясь на ниже расположенные ветки, только облегчило им переход к прямохождению.

Сиаманг (лат. Symphalangus syndactylus), обезьяна семейства Гиббоновые. Фото: Vassil/Wikimedia Commons

Во-вторых, мне кажется, важным фактором была коэволюция развития обширного мозга, рождение крайне несамостоятельных детенышей (пожалуй, в первую очередь даже — именно несамостоятельных детенышей) и прямохождения. Если детеныш рождается с ещё очень неразвитым мозгом и вообще ещё не очень способным на какие-то самостоятельные действия, то и надежно удерживаться на теле матери, ухватившись за её шерсть, как это делают детеныши других приматов (и вообще многих млекопитающих), он почти не может. Его приходится держать, используя руки и опираясь преимущественно на задние конечности. Опора на задние конечности приводит к формированию узкого таза и к тому, что детеныш (точнее, уже ребенок) рождается ещё менее пригодным для самостоятельного удержания на родительском теле. И чем крупнее этот отпрыск, чем больше его мозг, тем сложнее его удерживать, тем более актуально становится прямохождение, для того чтобы хоть как-то этого крайне несамостоятельного отпрыска перемещать. Кроме того, этот ребенок-гигант имеет огромный развивающийся мозг, требующий постоянного питания, его ещё и поэтому приходилось удерживать рядом с источником этой пищи — то есть рядом с сосцами.

Да, у сумчатых степень доношенности у новорожденного гораздо меньше, чем у человека, тем не менее, появившись на свет, они уже вполне способны хвататься за шерсть родителя и ползти к вожделенной сумке, где тепло и кормят, но они всё-таки проделывают этот путь довольно быстро, а потом закрепляются на родительском соске уже при помощи челюстей, а не держатся конечностями за родителя всё время, к тому же одно дело — хвататься и удерживать тельце размером с горошину, другое — в несколько килограммов, да и очень уж далеко разошлись линии сумчатых и антропоидов к моменту, когда из этих антропоидов, наконец, начал выделяться человек. Вам бросалась в глаза крайняя, в отношении других приматов, человеческая лысоватость? Обилием волос на теле мы явно не блещем. Перемена стратегии закрепления ребенка — от ребенка, хватающегося за тело матери, к матери, удерживающей ребенка, — могла вполне способствовать снижению нашей волосатости. К чему волосы, если за них больше никто особенно не хватается? Более того, неразвитый отпрыск, которого приходится перетаскивать, удерживая руками, постоянно норовит интенсивно обгадить всё вокруг, в том числе, как ни прискорбно это осознавать, гадит и на мать. Если у вас красивый пушистый мех и его регулярно старательно унавоживают, очистка этого меха может стать настоящей проблемой. А если меха нет — ну, обтерлась листиком и ничего, всякое бывает.

Как мне кажется, это свидетельствует в пользу предложенной здесь схемы эволюции: если матери изначально приходится вкладывать больше усилий в своего ребенка, просто его перетаскивая, между ними устанавливается более интенсивная связь — значит, чадолюбивая родительница будет изо всех сил стараться, чтобы именно у её ненаглядного чада были максимально подходящие для размножения партнеры. В общем, такая самка, особенно находящаяся на высокой социальной ступени, в борьбе за счастье потомка становилась страшной эволюционной силой.

Уточню, я не говорю, что мех у наших предков исчез на ранних стадиях эволюции: скорее всего, это произошло гораздо позднее, когда человек окончательно занял уникальную экологическую нишу дневного охотника — преследующего добычу на дальние расстояния, что, разумеется, произошло не сразу. Я говорю лишь о том, что возможность избавиться от шерсти появилась уже после того, как она перестала быть необходимой для удержания детеныша на теле матери, а стала даже несколько вредной с точки зрения общегигиенической.

Итак, изначальный промискуитет + матриархат + менопауза могли дать одновременно два таких результата, как, с одной стороны, неотения, а с другой — скрытая овуляция, и способствовать развитию прямохождения. Впрочем, в данном случае верно и обратное: прямохождение было одной из адаптаций, впоследствии сильнейшим образом сказавшихся на репродуктивных стратегиях предков человека и первых людей.

Я не претендую на окончательную истину, но мне кажется, мои мысли об эволюции человека могут быть небезынтересны и подтолкнут читателей к самостоятельному изучению вопроса, благо информации здесь накопилось за последнее время довольно много.